Тем более что уже не за горами и наши праздники – и Новый год, светский (советский) заменитель Рождества, и православный Сочельник с его пока его что не устоявшимися традициями, колеблющийся между семейным тихим застольем, ярмарочно-фольклорными гуляниями и церковными службами.
Рождество и Новый год – праздники традиции. Помимо елок, застолий, подарков, бенгальских огней, огромное значение имеют фильмы и книги, традиционно пересматриваемые и перечитываемые в эти праздники.
Для меня такой рождественско-новогодней книгой со школьных лет была булгаковская «Белая гвардия». Неспроста Олесь Бузина определял ее как «большой, очень большой рождественский рассказ».
И дело не только в том, что события в романе начинаются за две недели до Рождества, а кульминация действия – молитва Елены и кризис в болезни Алексея – происходит накануне сочельника (чтобы не впадать в слишком грубый параллелизм, Булгаков перенес эти события на 22 декабря). С «Белой гвардией» прочно вошла в русскую культуру поэтика изысканного, теплого и ласкового домашнего уюта. Вошла в том числе в новогодний канон, ставший в советское время заменителем рождественского (характерное смещение видно в популярном не так давно слогане «Новый год» - семейный праздник»; в западноевропейской культуре семейный характер имеет как раз Рождество, Новый же год – это праздник для больших и шумных компаний, запускающих петарды на улицах).
Олесь Бузина справедливо относил начало русской рождественской прозы к Гоголю и полушутя отдавал русской литературе в этом отношении первенство по сравнению с аглицкой: ведь «Ночь перед рождеством» была написана более чем за десять лет до начала публикаций диккенсовских рождественских повестей. Но вот в чем дело: Рождество в русской литературе было, а вот уюта, праздника, радости – как-то не было.
В той же «Ночи перед Рождеством» сочельник – не столько праздник, сколько время разгула нечисти, крадущей месяц со звездами и насылающей метели. Мир предрождественской Диканьки по-своему красив, но менее всего он уютен. Даже приятность домашнего очага с выпивкой и закуской оборачивается наваждением и ловушкой, гостеприимная Солоха оказывается ведьмой, а незадачливые гости обнаруживают себя в мешках на дороге. В итоге все заканчивается хорошо – как и положено в рождественской истории – но уютнее и теплее от этого все равно не становится.
Хотя всегда ли все заканчивается хорошо? В списке русских рождественских историй значится ведь и чеховский «Ванька» - как он в ночь под Рождество не ложился спать и как отправил письмо в никуда. Не впасть в тоску после такого рассказа очень сложно, а ведь он еще очень оптимистичный в сравнении с «Мальчиком у Христа на елке» Достоевского.
У Достоевского образ теплого дома, елки в ярких огнях и счастливых деток появляется лишь для того, чтобы оттенить ужас положения главного героя. Сам по себе этот уютный мир не воспевается, он даже несет в себе некий негативный заряд – ведь он отвергает, в буквальном смысле, нищего сироту, обрекая его смерть. Рассказ безусловно хорош и жизненно правдив – по-другому Достоевский писать не умел – но для создания рождественского настроения он менее всего пригоден.
Огромным шагом на пути выработки отечественного рождественского канона стал балет «Щелкунчик»; но то была целиком заслуга русской музыки, не литературы: ведь литературная основа балета была немецкой. Русская же культура вплоть до конца прошлого века была строго литературоцентричной. Чтобы рождественский канон окончательно сформировался, нужно было, чтобы именно в литературе появился свой «Щелкунчик», - для более взрослой аудитории, конечно же, и чтобы угроза, грозящая хрупкому кукольному мирку, была реальной и страшной, и чтобы на место полумифического мышиного короля (который на самом деле крысиный) встал персонаж такой же инфернальный и полумифический, с невозможным и немыслимым именем «Петлюра».
В литературе издавна прижилось обыкновение сначала показывать благодатный спокойный мир, в который затем неожиданно вторгается что-то ужасное. Не то в «Белой гвардии»: уже первая фраза говорит великом и страшном годе (в конце романа выяснится, что наступающий год «был его страшней»; пародийное песнопение из «Собачьего сердца» про то, как суровые годы уходят, а за ними другие приходят, опирается, как видно, на булгаковский текст). Отец Александр подбадривает Алексея пророчеством о том, что испытания будут еще: «Как же, как же, большие испытания». Для пущего оптимизма зачитывается отрывок про третью чашу и что «сделалась кровь». А затем в этом темном, беспокойном и страшном мире отыскивается светлое пятнышко, островок спокойствия и тихой радости – домашний очаг Турбиных.
Как прекрасно все это – и часы с гавотом, и голландская изразцовая печка, «мебель старинного красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле», и, конечно же, книги – Наташа Ростова, Капитанская Дочка, Саардамский Плотник... Что может быть приятнее, чем, подобно Лариосику, жадными глазами глядеть на переплеты, не зная, за что скорее взяться – за «Посмертные записки Пиквикского клуба» или за «Русский вестник 1871 года»?
Священен и благостен любой семейный очаг. Даже в квартире инженера Василисы, буржуя и несимпатичного, горит лампа-царевна с зеленым абажуром, красуется «конно-медный Александр II в трепаном чугунном мыле бакенбард», но главное, что создает уют – это опять-таки книги: «В зеленом свете мягко блестели корешки Гончарова и Достоевского и мощным строем стоял золото-черный конногвардеец Брокгауз-Ефрон».
Но не только духовной пищей живы булгаковские герои. Помните застолье у Турбиных? «Четыре огня в столовой люстре. Знамена синего дыма. Кремовые шторы наглухо закрыли застекленную веранду. Часов не слышно. На белизне скатерти свежие букеты тепличных роз, три бутылки водки и германские узкие бутылки белых вин. Лафитные стаканы, яблоки в сверкающих изломах ваз, ломтики лимона, крошки, крошки, чай...».
Кремовые шторы особенно запали в душу Лариосику, и понять его можно: за шторами начинается нечто чуждое, враждебное, в лучшем случае – бессмысленное. Там штаб в вагонах первого класса, какой-то полковник Щеткин, мороз, Петлюра, немцы, метель и все прочее, что с полным правом материт замерзший поручик Мышлаевский (включая, конечно, и самого гетмана всея Украины).
И бегство капитана генерального штаба Тальберга выглядит поступком не только подлым, но и глупым: «Тальберг... долго глядел во мрак. Там беспорядочно прыгали искры, прыгал снег, впереди паровоз нес и завывал так грозно, так неприятно, что даже Тальберг расстроился». Стоило ли нырять в снежный мрак из теплого абажурного уюта? Не зря советует Булгаков никогда не убегать крысиной побежкой на неизвестность от опасности. Лучше уж ждать, пока за тобой придут.
Противостояние домашнего очага мрачному внешнему миру отражает двойственную природу булгаковского романа: это не только роман о рождестве, это еще и роман-апокалипсис, повествование о последних временах и о последней битве. В этой последней битве, так же как в одноименной книге нарнийского цикла, силы добра терпят поражение – и через это в конечном итоге побеждают. Парадоксально, нелогично, но чего иного ждать от того времени, в котором «времени больше не будет»?
Черту из рассказа Гоголя всего только ночь оставалась, чтобы шататься по белому свету и учить добрых людей грехам. Пэтурре было жития в Городе сорок семь дней. Когда времени «больше нет», разница в сроках значения тоже не имеет. Итог был предопределен – сгинуло темное воинство, «как будто никогда и не было. Остался только стынущий труп еврея в черном у входа на мост, да утоптанные хлопья снега, да конский навоз».
Но все перипетии апокалиптического романа – во внешнем, наружном круге романа. А во втором, внутреннем – только рождественская сказка. Как и положено, рождественская сказка одновременно и страшная и интересная, и в ней возможно все, даже прекрасная незнакомка, открывающая дверь в стене и спасающая раненного героя. Но главное: чтобы не происходило в сказке, она остается доброй и уютной. Такой, каким стали для нас всех новогодние праздники. Как шапка белого генерала на крыше своего дома. Дома, в котором всегда в конце декабря пахнет хвоей и разноцветный парафин горит на зеленых ветвях. Как белоснежные скатерти, как узкие бутылки и лафитовые стаканы. Как кремовые шторы.
Хороший праздник – Рождество. Невольно радуешься возможности справлять его дважды – по туземным и по своим обычаям. И Новый год, разумеется, при этом забывать не стоит.
